ПРЕДИСЛОВИЕ АВТОРА
Эразм Роттердамский своему милому Томасу Мору1 – привет.
В недавние дни, возвращаясь из Италии в Англию и не желая, чтобы время, проводимое на лошади, расточалось в пустых разговорах, чуждых музам и литературе, я либо размышлял о совместных ученых занятиях, либо наслаждался мысленно, вспоминая о покинутых друзьях, столь же ученых, сколь любезных моему сердцу. Между ними и ты, милый Мор, являлся мне в числе первых: вдали от тебя я не менее наслаждался воспоминаниями, нежели, бывало, вблизи -– общением с тобою, которое, клянусь, слаще всего, что мне случалось отведать в жизни. И вот я решил заняться каким-нибудь делом, а поскольку обстоятельства не благоприятствовали предметам важным, то и задумал я сложить похвальное слово Глупости. "Что за Паллада внушила тебе эту мысль?" -– спросишь ты. Прежде всего, навело меня на эту мысль родовое имя Мора, столь же близкое к слову мория 2, сколь сам ты далек от ее существа, ибо, по общему приговору, ты от нее всех дальше. Затем мне казалось, что эта игра ума моего тебе особенно должна прийтись по вкусу, потому что ты всегда любил шутки такого рода, иначе говоря -– ученые и не лишенные соли (ежели только не заблуждаюсь я в оценке собственного моего творения), и вообще не прочь был поглядеть на человеческую жизнь глазами Демокрита3. Хотя по исключительной прозорливости ума ты чрезвычайно далек от вкусов и воззрений грубой толпы, зато благодаря необыкновенной легкости и кротости нрава можешь и любишь, снисходя до общего уровня, играть роль самого обыкновенного человека. А значит, ты не только благосклонно примешь эту мою ораторскую безделку, эту памятку о твоем товарище, но и возьмешь ее под свою Защиту; отныне, тебе посвященная, она уже не моя, а твоя.
Найдутся, быть может, хулители, которые станут распространять клевету, будто легкие эти шутки не к лицу теологу и слишком язвительны для христианского смирения; быть может, даже обвинят меня в том, что я воскрешаю древнюю комедию или, по примеру Лукиана 4, подвергаю осмеянию всех и каждого. Но пусть те, кого возмущают легкость предмета и шутливость изложения, вспомнят, что я лишь последовал примеру многих великих писателей. Сколько веков тому назад Гомер воспел Батра-хомиомахию5, Марон -– комара и чесночную закуску6, Овидий7 -– орех! Поликрат написал похвальное слово Бусириду, которое затем исправил Исократ8, Главк восхвалял неправосудие9, Фаворин -– Терсита10 и перемежающуюся лихорадку, Синесий11 -– лысину. Лукиан -– муху и блоху12, Сенека сочинил шуточный апофеоз Клавдия13, Плутарх--разговор Грилла с Улиссом14, Лукиан и Апулей -– похождения осла15 и уже не помню кто -– завещание поросенка16 по имени Грунний Корокотта, о чем упоминает св. Иероним17.
Если же всего *этого мало, то пусть вообразят строгие мои судьи, что мне пришла охота поиграть в бирюльки или поездить верхом на длинной хворостине. В самом деле, разрешая игры людям всякого звания, справедливо ли отказывать в них ученому, тем более если он так трактует забавные предметы, что читатель, не вовсе бестолковый, извлечет отсюда более пользы, чем из иного педантского и напыщенного рассуждения? Вот один в терпеливо составленной из разных кусков речи прославляет риторику и философию, вот другой слагает хвалы какому-нибудь государю, вот третий призывает к войне с турками. Иной предсказывает будущее, иной поднимает новые вопросы -– один другого пустячнее и ничтожнее. Но ежели ничего нет нелепее, чем трактовать важные предметы на вздорный лад, то ничего нет забавнее, чем трактовать чушь таким манером, чтобы она отнюдь не казалась чушью. Конечно, пусть судят меня другие: однако коль скоро не вконец обольстила меня Филавтил18, то сдается мне, что я восхвалил Глупость не совсем глупо. Что же касается пустого упрека в излишней резкости, то отвечу, что всегда дозволено было безнаказанно насмехаться над повседневной человеческой жизнью, лишь бы эта вольность не переходила в неистовство. Весьма дивлюсь я нежности современных ушей, которые, кажется, ничего не выносят, кроме торжественных титулов. Немало также увидишь в наш век таких богомолов, которые скорее стерпят тягчайшую хулу на Христа, нежели самую безобидную шутку насчет папы или государя, в особенности когда дело затрагивает интересы кармана. Но если кто судит жизнь человеческую, не называя имен, то почему, спрошу я, видеть здесь непременно язвительное издевательство, а не наставление, не увещание? А в противном случае сколь часто пришлось бы мне обращаться с укорами и порицаниями к самому себе! И, наконец, кто не щадит ни одного звания в роде людском, тот ясно показывает, что не против отдельных лиц, а только против пороков он ополчился. Итак, если кто теперь станет кричать, жалуясь на личную обиду, то лишь выдаст тем свой страх и нечистую совесть. Куда вольней и язвительней писал св. Иероним, не щадивший и имен порою! Я же не только избегал повсеместно имен собственных, но сверх того старался умерить всячески слог, дабы разумному читателю сразу же было понятно, что я стремлюсь скорее к смеху, нежели к злому глумлению. Я не хотел по примеру Ювенала19 ворошить сточную яму тайных пороков и охотнее выставлял напоказ смешное, нежели гнусное.
Того, кто не удовлетворится всем сказанным, прошу вспомнить для утешения, что весьма почтенно служить жертвою нападок Глупости, от лица которой я взял слово. Впрочем, стоит ли говорить все это такому искусному адвокату, как ты20; и без того ты сумеешь отстоять наилучшим образом даже и не столь правое дело. Прощай же, мой красноречивейший Мор, и Морию твою защищай всеусердно.
Писано в деревне, 10 июня 1508 г.
Глупость говорит:
Пусть грубые смертные толкуют обо мне, как им угодно, -– мне ведомо, на каком худом счету Глупость даже у глупейших, -– все же я дерзаю утверждать, что мое божественное присутствие, и только оно одно, веселит богов и людей. Наилучшее тому доказательство -– перед вами: едва взошла я на кафедру в этом многолюдном собрании, как все лица просияли небывалым, необычайным весельем, все подались вперед и повсеместно раздался радостный, ликующий смех. При взгляде на вас кажется мне, будто я вижу богов Гомеровых, охмелевших от нектара, настоянного на непенте1,а ведь только что вы сидели печальные и озабоченные, словно воротились недавно из Трофониевой пещеры2. Подобно тому как утреннее солнце, показывающее земле свой прекрасный золотой лик, или как ранняя весна, веющая приятными зефирами после суровой зимы, всему сообщают новый цвет и вид и новую юность, так и у вас при взгляде на меня совсем иными сделались лица. В то время как даже великие риторы лишь при помощи длинной, старательно обдуманной речи понуждают вас стряхнуть с души тяжелые заботы, я достигла этого сразу, единым моим появлением.
Чего ради выступаю я сегодня в несвойственном мне обличий, об этом вы узнаете, ежели будете слушать внимательно, -– не так, как слушают церковных проповедников, но как внимают рыночным скоморохам, шутам и фиглярам или так, как наш друг Мидас слушал некогда Пана1. Ибо захотелось мне появиться перед вами в роли софиста, но только -– не одного из тех, которые ныне вколачивают в головы мальчишкам вредную чушь и научают их препираться с упорством, более чем бабьим. Нет, я хочу подражать тем древним грекам, которые, избегая позорной клички мудрецов, предпочли назваться софистами2. Их тщанием слагались хвалы богам и великим людям. И вы тоже услышите сегодня похвальное слово, но не Гераклу и не Солону3, а мне самой, иначе говоря -– Глупости.
"Сам выхваляйся, коли люди не хвалят". Не знаю, чему дивиться -– лености или неблагодарности смертных: хотя все они меня усердно чтут и охотно пользуются моими благодеяниями, никто, однако, в продолжение стольких веков не удосужился воздать в благодарственной речи похвалу Глупости, тогда как не было недостатка в охотниках сочинять, не жалея лампового масла и жертвуя сном, напыщенные славословия Бусиридам, Фаларидам1, перемежающимся лихорадкам, мухам, лысинам и тому подобным напастям. От меня же вы услышите речь, не подготовленную заранее и не обработанную, но зато тем более правдивую.
Не хотелось бы мне, чтобы вы заподозрили меня в желании блеснуть остроумием по примеру большинства ораторов. Ведь те, -– дело известное, -– когда читают речь, над которой бились лет тридцать, а иногда так и вовсе чужую, то дают понять, будто сочинили ее между делом, шутки ради, в три дня, или просто продиктовали невзначай. Мне же всегда особенно приятно было говорить то, что в голову взбредет. И да не ждет никто, чтобы я по примеру тех же заурядных риторов стала предлагать вам Здесь точные определения, а тем более разделения. Ибо как ограничить определениями ту, чья божественная сила простирается так широко, или разделить ту, в служении которой объединился весь мир? Да и вообще, к чему выставлять напоказ тень мою или образ, когда вот я сама стою здесь перед вами? Видите? Вот я, Глупость, щедрая подательница всяческих благ, которую латиняне зовут Стультицией1, а греки Морией.
Да и вообще -– нужны ли здесь слова? Разве само чело мое и лик, как говорится, не достаточно свидетельствуют о том, кто я такая? Если бы кто даже и решился выдать меня за Минерву или за Софию, мое лицо -– правдивое зеркало души -– опровергло бы его без долгих речей. Нет во мне никакого притворства, и я не стараюсь изобразить на лбу своем то, чего нет у меня в сердце. Всегда и всюду я неизменна, так что не могут скрыть меня даже те, кто изо всех сил старается присвоить себе личину и титул мудрости, -– эти обезьяны, рядящиеся в пурпур, и ослы, щеголяющие в львиной шкуре. Пусть притворствуют как угодно: торчащие ушки все равно выдадут Мидаса. Неблагодарна, клянусь Гераклом, и та порода людей, которая всего теснее связана со мною, а между тем при народе так стыдится моего имени, что даже попрекает им своих ближних, словно бранною кличкой. Эти глупейшие из глупцов хотят прослыть мудрецами и Фалесами1, но можно ли назвать их иначе, как глупомудрали?
Как видите, мне действительно захотелось подражать риторам нашего времени, которые считают себя уподобившимися богам, если им удается прослыть двуязычными1, наподобие пиявок, и которые полагают верхом изящества пересыпать латинские речи греческими словечками, словно бубенцами, хотя бы это и было совсем некстати. Если же не хватает им заморской тарабарщины, они извлекают из полуистлевших грамот несколько устарелых речений, чтобы пустить пыль в глаза читателю. Кто понимает, тот тешится самодовольством, а кто не понимает, тот тем более дивится, чем менее понимает. Ибо нашей братии весьма приятно бывает восхищаться всем иноземным. А ежели среди невежественных слушателей и читателей попадутся люди самолюбивые, они смеются, рукоплещут и, на ослиный лад, помахивают ушами, дабы другие не сочли их несведущими. Да, именно так.
Теперь возвращаюсь к главному предмету моей речи.
Итак, мужи... каким бы эпитетом вас почтить? Ах да, конечно: мужи глупейшие! Ибо какое более почетное прозвище может даровать богиня Глупость сопричастникам ее таинств? Но поскольку далеко не всем известно, из какого рода я происхожу, то и попытаюсь изложить это здесь, с помощью Муз. Родителем моим был не Хаос, не Орк, не Сатурн, не Иапет1 и никто другой из этих обветшалых, полуистлевших богов, но Плутос2, который, не во гнев будь сказано Гомеру, Гесиоду3 и даже самому Юпитеру, есть единственный и подлинный отец богов и людей4. По его мановению в древности, как и ныне, свершалось и свершается все -– и священное и мирское. От его приговоров зависят войны, мир, государственная власть, советы, суды, народные собрания, браки, союзы, законы, искусства, игрища, ученые труды...-– вот уж и дыхания не хватает, -– коротко говоря, все общественные и частные дела смертных. Без его содействия всего этого племени поэтических божеств -– скажу больше: даже верховных богов5 -– вовсе не было бы на свете или они прозябали бы самым жалким образом. На кого он прогневается, того не выручит и сама Паллада. Напротив, кому он благоволит, тому и дела нет до Юпитера с его громами. Вот каков мой отец. И породил он меня не из головы своей, как некогда Юпитер эту хмурую, чопорную Палладу, но от Неотеты6, самой прелестной и веселой из нимф. И не в узах унылого брака, как тот хромой кузнец7, родилась я, но -– что не в пример сладостнее -– от вожделения свободной любви, пользуясь словами нашего милого Гомера. И сам отец мой, должно вам знать, был в ту пору не дряхлым полуслепым Плутосом Аристофана8, но ловким и бодрым, хмельным от юности, а еще больше -– от нектара, которого хлебнул он изрядно на пиру у богов.
Если вы спросите о месте моего рождения, -– ибо в наши дни благородство зависит прежде всего от того, где издал ты свой первый младенческий крик, -– то я отвечу, что не на блуждающем Делосе, и не среди волнующегося моря1, и не под сенью пещеры2 родилась я, но на тех Счастливых островах, где не сеют, не пашут, а в житницы собирают. Там нет ни труда, ни старости, ни болезней, там на полях не увидишь асфоделей, мальв, морского луку, волчцов, бобов и тому подобной дряни, но повсеместно глаза и обоняние твои ласкают молий, панацея3, непента, майоран, бессмертники, лотосы, розы, фиалки и гиацинты, достойные садов Адонисовых4. Рожденная среди этих услад, не с плачем вступила я в жизнь, но ласково улыбнулась матери. Право, не завидую я вышнему Крониду, вскормленному козой 5, -– ведь меня питали своими сосцами две прелестные нимфы -– Метэ6, рожденная Вакхом, и Апедия 7, дочь Пана.
Обеих вы видите в толпе моих спутниц и наперсниц. А если вам угодно знать имена всех прочих, то -– клянусь Гераклом! -– я назову их не иначе, как по-гречески.
Вот эта, с горделиво поднятыми бровями, -– Филавтия. Та, что улыбается одними глазами и плещет в ладоши, носит имя Колакии1. А эта, полусонная, словно дремлющая, зовется Летой2. Эта, что сидит со сложенными руками, опершись на локти, -– Мисопония3. Эта, увитая розами и опрысканная благовониями, -– Гедонэ4. Эта, с беспокойно блуждающим взором, называется Анойя5. Эта, с лоснящейся кожей и раскормленным телом, носит имя Трифэ6. Взгляните еще на этих двух богов, Замешавшихся в девичий хоровод: одного из них зовут Комос7, а другого -– Негретос Гипнос8. С помощью этих верных слуг я подчиняю своей власти весь род людской, отдаю повеления самим императорам.
Теперь вы знаете, каков мой род, каково воспитание и какова свита. Дабы не подумал никто, будто я без должного права присвоила себе звание богини, внимайте, навострив уши, какими благами одаряю я богов и людей и как широко простирается моя божественная сила.
Если не зря написал некто, что быть богом -– значит помогать смертным, и ежели по заслугам допущены в верховное собрание богов те, кто ввел в употребление хлеб, вино и прочие полезные вещи, то почему бы и мне не именоваться альфой в алфавите богов, поскольку я щедрее всех?
Прежде всего -– что может быть слаще и драгоценней самой жизни? Но кому обязаны вы возникновением ее, если не мне? Ведь не копье Паллады, дщери могучего отца, и не эгида тучегонителя Зевса1 производят и умножают род людской. Воистину, сам отец богов и владыка людей, сотрясающий Олимп единым своим мановением, откладывает порою в сторонку трезубые свои молнии и обличье титана, столь страшное небожителям. Волей-неволей напяливает он, подобно актеру, чужую личину, когда овладевает им столь привычное для него желание делать детей. Стоики полагают, что они всего ближе к богам. Но дайте мне тройного, четверного, дайте, если угодно, тысячекратного стоика, -– я докажу, что и ему придется в подобном случае отложить в сторону если не бороду, знамя мудрости, общее, впрочем, с козлами, то свою хмурую важность и свои твердокаменные догматы2, придется расправить морщины на лбу и покориться сладостному безумию. Утверждаю, что ко мне, лишь ко мне одной, должен будет взывать этот мудрец, ежели только возжелает стать отцом. Впрочем, почему бы мне, по обычаю моему, не изъясниться еще откровеннее? Скажите, пожалуйста, разве голова, лицо, грудь, рука, ухо или какая другая часть тела из тех, что слывут добропорядочными, производит на свет богов и людей? Нет, умножает род человеческий совсем иная часть, до того глупая, до того смешная, что и поименовать-то ее нельзя, не вызвав общего хохота. Таков, однако, источник, более священный, нежели числа Пифагоровы3, и из него все живущее получает свое начало. Скажите по совести, какой муж согласился бы надеть на себя узду брака, если бы, по обычаю мудрецов, предварительно взвесил все невыгоды супружеской жизни? Какая женщина допустила бы к себе мужа, если бы подумала и поразмыслила об опасностях и муках родов и о трудностях воспитания детей? Но если жизнью мы обязаны супружеству, а супружеством -– моей служанке Анойе, то сами вы понимаете, в какой мере являетесь моими должниками. Далее, какая женщина, единожды попробовавшая рожать, согласилась бы повторить этот опыт, если б не божественная сила спутницы моей Леты? Не во гнев будь сказано Лукрецию, сама Венера не посмеет отрицать, что без моей чудесной помощи все ее могущество не имело бы ни силы, ни действия4. Итак, только благодаря моей хмельной и веселой игре рождаются на свет и угрюмые философы, чье место в наши дни унаследовали так называемые монахи, и порфироносные государи, и благочестивые иереи, и трижды пречистые первосвященники, а за ними и весь этот рой поэтических богов, до того многочисленный, что самый Олимп, сколь он ни обширен, едва может вместить такую толпу.
Но мало того что во мне вы обрели рассадник и источник всяческой жизни: все, что есть в жизни приятного, -– тоже мой дар, и я берусь вам это доказать. Чем была бы земная наша жизнь, и вообще стоило ли бы называть ее жизнью, если б лишена была наслаждений? Вы рукоплещете? Я так и знала, что никто из вас не настолько мудр или, лучше сказать, не настолько глуп, нет -– именно не настолько мудр, чтобы не согласиться с моим мнением. Сами стоики отнюдь не отворачиваются от наслаждений. Лицемеря и клеймя наслаждение перед грубой толпой, они просто хотят отпугнуть других, чтобы самим вольготнее было наслаждаться. Но пусть ответят они мне ради Зевса: что останется в жизни, кроме печали, скуки, томления, несносных докук и тягот, если не примешать к ней малую толику наслаждения, иначе говоря, если не сдобрить ее глупостью? Ссылаюсь на свидетельство прославленного Софокла, который воздал мне следующую красноречивую хвалу: Блаженна жизнь, пока живешь без дум1.
Попытаемся, однако, рассмотреть этот предмет более обстоятельно.
Прежде всего, кому не известно, что первые годы -– самый приятный и веселый возраст в жизни человека? Детей любят, целуют, ласкают, даже враг-чужеземец готов прийти к ним на помощь. Чем объяснить это, если не тем, что мудрая природа окутала младенцев привлекательным покровом глупости, который, чаруя родителей и воспитателей, вознаграждает их за труды, а малюткам доставляет любовь и опеку, для них необходимые.
За детством следует юность. Кому она не мила, кто к ней не благоволит, кто не стремится помочь ей, кто не протягивает ей дружелюбную руку? Но в чем, спрошу я, источник очарования юности, если не во мне? Чем меньше умничает мальчик по моей милости, тем приятнее он всем и каждому. Разве я лгу, утверждая, что люди, по мере того как они становятся старше и начинают умнеть благодаря собственному опыту и воспитанию, понемногу теряют свою привлекательность, проворство, красоту и силу? Чем более удаляется от меня человек, тем меньше остается ему жить, пока не наступит наконец тягостная старость, ненавистная не только другим, но и самой себе. Никто из смертных не вынес бы старости, если б я не сжалилась над несчастными и не поспешила бы на помощь. Подобно тому как у поэтов боги, видя, что человек готов расстаться С жизнью, стараются облегчить его участь посредством какой-нибудь метаморфозы', так и я, по мере возможности, возвращаю к детству тех, кто стоит уже на краю могилы. Недаром про дряхлеющих старцев говорят в народе, будто они впали во второе детство. Если кто спросит, каким способом произвожу я подобное превращение, то это не тайна. Я веду старцев к истоку Леты, берущей свое начало на Счастливых островах (лишь узким ручейком струится она затем вдоль Подземного царства), и там, испив влаги забвения, они понемногу смывают с души своей все заботы и набираются новых сил. О них говорят, будто выжили они из ума и несут вздор... Тем лучше! Это и означает, что они снова стали детьми. Быть ребенком и нести вздор -– разве это не одно и то же? Разве не больше других веселится в этом возрасте тот, кто поглупее? Кому не мерзок и не кажется чудовищем мальчик с умом взрослого человека? Пословица недаром гласит:
Ненавижу я мальчишек, зрелых преждевременно.
И кто согласится водить знакомство со стариком, который, наряду с приобретенной за долгие годы опытностью, сохранил полностью силу духа и остроту ума? Лучше уж ему, право, стать дураком по моей милости. Это избавит его от тяжких забот, которые терзают мудреца. Благодаря мне он еще считается недурным собутыльником. Он не испытывает пресыщения жизнью, столь мучительного в более молодом возрасте. Когда он, по примеру старичка, выведенного Плавтом, пожелает вспомнить коротенькое словечко: ЛЮБЛЮ, он будет несчастнейшим из людей, ежели сохранил свой ум2. А между тем по моей милости он счастлив, приятен друзьям и может порою принять участие в веселой беседе. Из уст его, как у Гомерова Нестора, струится речь слаще меда, в то время как Ахилл изливает свою злобу в желчных словах 3. У того же Гомера старики беседуют, сидя на городской стене, и голоса их поэт сравнивает с шелестом, лилий4. В этом отношении старость стоит даже выше младенчества, без сомнения сладостного, но бессловесного, лишенного приятнейшей из житейских утех -– мирной болтовни.
Прибавьте к этому, что старики очень любят детей, а дети легко привязываются к старикам. Сходные вещи сближать привыкли великие боги5.
Да и в самом деле, какая разница между стариком и ребенком, если не считать того, что первый изборожден морщинами и насчитывает больше дней от рождения? Те же белые волосы, беззубый рот, малый рост, пристрастие к молоку, косноязычие, болтливость, бестолковость, забывчивость, опрометчивость. Коротко говоря, они во всем подобны друг другу. Чем более стареют люди, тем ближе они к детям, и, наконец, словно настоящие младенцы, не испытывая отвращения к жизни, не сознавая смерти, уходят они из мира.
Теперь пусть всякий, кто захочет, сравнит мои благодеяния с метаморфозами, совершавшимися по манию других богов. Не стоит вспоминать здесь, что творят они в порыве гнева, -– ведь даже тех, к кому они особенно благосклонны, эти боги превращают в дерево, в птицу, в цикаду и даже в змею. Как будто лишиться образа своего не значит погибнуть! Я же, оставив человека самим собою, лишь возвращаю его к лучшей и счастливейшей поре жизни. Если бы смертные удалялись от всякого общения с мудростью и проводили всю жизнь свою в моем обществе, не было бы на свете ни одного старца, но все наслаждались бы вечной юностью. Взгляните на этих тощих угрюмцев, которые предаются либо изучению философии, либо иным трудным и скучным занятиям. Не успев стать юношами, они уже состарились. Заботы и непрерывные упорные размышления опустошили их души, иссушили жизненные соки. А мои дурачки, напротив того, -– гладенькие, беленькие, с холеной шкуркой, настоящие акарнанские свинки1, никогда не испытают они тягот старости, ежели только не заразятся ею, общаясь с умниками. Не дано человеку быть всегда и во всем счастливым. Недаром, однако, учит пас народная пословица, что одна только глупость способна удержать быстро бегущую юность и отдалить постылую старость. Правильно также говорят о брабантцах, что они чем старше, тем глупее, в отличие от прочих людей, которые умнеют с годами. А между тем нет народа, с которым приятнее было бы иметь дело и который менее чувствовал бы печальное бремя старости.
По месту жительства и по обычаям всего ближе к брабантцам мои голландцы. Почему бы, в самом деле, и не назвать их моими? Ведь они столь ревностные мои последователи, что заслужили достойное их крылатое прозвище 2, которого они не только не стыдятся, но коим даже хвастаются с великой охотой!
Пусть же теперь одураченные смертные отправляются к Медеям, Цирцеям3, Венерам, Аврорам и отыскивают неведомый источник, который возвратит им утраченную юность -– я, только я одна могу сделать это и всегда делаю. У меня хранится тот чудодейственный сок, посредством которого дочь Мемнона возвратила молодость своему деду Тифону4. Я -– та Венера, по чьей милости Фаон так помолодел, что в него влюбилась Сафо5. Мне принадлежат колдовские травы (если они вообще существуют), мне ведомы волшебные заклинания, под моей властью пребывает тот источник, который не только возвращает вам потерянную юность, но -– что еще лучше -– делает ее вечной. И если все вы согласны, что ничего нет на свете лучше молодости и ненавистнее старости, то, разумеется, вам должно быть ясно, сколь много вы обязаны мне, сохраняющей такое великое благо и преграждающей путь такому великому злу.
Но что говорить о смертных? Обыщите все небо, и пусть имя мое будет покрыто позором, если вы найдете хоть одного порядочного и приятного бога, который обходился бы без моего содействия? Почему, например, Вакх1 вечно юн и кудряв? Да потому, что он кутила и пьяница, проводит жизнь свою в пирах, плясках, пении и играх и никогда не связывается с Палладой. До того чужды ему всякие помыслы о славе мудреца, что он радуется, когда ему служат со смехом и шутками. Ему не в обиду пословица, которая нарекла его болваном или, точнее говоря, огородным чучелом. А чучелом его прозвали за то, что, когда он сидит у ворот своего храма, земледельцы для потехи обмазывают ему лицо спелыми смоквами и виноградным соком. Каких только шуток не отпускает на его счет древняя комедия! Вот, говорят, дурацкий бог -– недаром из бедра на свет вышел. И, однако, кто не предпочел бы участь этого болвана и дурня, вечно веселого, вечно юного, всюду влекущего
За собою забавы и игры, жребию грозного для всех тайнодумца Юпитера, или Пана, наводящего ужас своими воплями2, или осыпанного золою, грязного от кузнечной работы Вулкана, или даже Паллады с ее страшной Гор-гоной3, с ее копьем и неизменно свирепым взором? Почему Купидон -– вечно дитя? Почему? Не потому ли, что он, неисправимый повеса, ни о чем серьезном и не помышляет? Почему златоликая Венера вечно цветет красотою? Потому только, что она мне сродни и золотистым цветом лица недаром напоминает моего родителя; по этой причине Гомер и прозвал ее Золотой Афродитой. К тому же она всегда смеется, если верить поэтам и их соперникам -– ваятелям. Какое божество чтили римляне усерднее, нежели Флору4, мать всех наслаждений?
Впрочем, если проследить у Гомера и других поэтов жизнь даже самых хмурых и степенных богов, то и здесь окажется, что все исполнено глупости. Не говоря уже о прочих богах, вам ведь известны проделки и любовные шашни самого громовержца Юпитера. А эта суровая Диана, которая забыла свой пол в трудах охоты, а между тем сходила с ума по Эндимионе!5 Пусть лучше боги, однако, послушают о своих проказах от Мома6, как нередко доводилось им встарь. Но они недавно разгневались и сбросили его на Землю вместе с Атой7 за то, что он своим благоразумием нарушал их блаженство. А теперь никто из смертных не оказываетгостеприимства изгнаннику, в особенности нет ему приюта во дворцах государей, где в чести моя милая
Колакия, у которой с Момом столько же согласия, сколько у волков с ягненком. После изгнания Мома тем свободнее и веселее дурачатся боги, не страшась сурового цензора, -– поистине с легким сердцем, как говорит Гомер. Каких только шуток не откалывает Этот деревянный затейник Приэп8? На какие выдумки не пускается вороватый Меркурий? Даже сам хромоногий Вулкан валяет дурака на пирах у богов и своей неуклюжей поступью, остротами да прибаутками потешает сотрапезников. А там и старец Силен, любитель кордака9, пускается в пляс; рядом с ним Полифем 10 танцует третанеллу, а нимфы -– босоножку, козлоногие же сатиры представляют Ателланские фарсы11. Пан какой-нибудь безвкусной и грубой песенкой вызывает всеобщий смех. Боги слушают его охотнее, нежели Муз, особливо когда упьются нектаром. Не знаю, стоит ли вообще вспоминать здесь о том, как ведут себя после пира пьяные боги? До того глупо, что, клянусь Гераклом, я сама подчас помираю со смеху. Однако не лучше ли последовать примеру молчальника Гарпократа12, дабы не подслушал какой-нибудь бог-соглядатай, как ведем мы здесь речи, которые и Мому не прошли бы даром.
Но уже настало для нас время по примеру Гомерову, покинув небожителей, снова спуститься на землю; а на земле мы не найдем ни веселья, ни счастья, которые не были бы моими дарами. Посмотрите, во-первых, с карой прозорливостью чадолюбивая и благосклонная к человеку природа хлопочет о том, чтобы нигде не было недостатка в приправе Глупости. Согласно определению стоиков, быть мудрым -– это не что иное, как следовать велениям разума, а глупым -– внушению чувств, и дабы существование людей не было вконец унылым и печальным, Юпитер в гораздо большей мере одарил их чувством, нежели разумом: можно сказать, что первое относится ко второму, как унция к грану1. Сверх того, он Заточил разум в тесном закутке черепа, а все остальное тело обрек волнению страстей. Далее, он подчинил его двум жесточайшим тиранам: во-первых, гневу, засевшему, словно в крепости, в груди человека, в самом сердце, источнике нашей жизни, и, во-вторых, похоти, которая самовластно правит нижней половиной, до признака зрелости. Насколько силен разум против этих двух врагов, достаточно обнаруживает повседневная жизнь: пусть его вопит до хрипоты, провозглашая правила чести и добродетели, -– бунтовщики накидывают своему царю петлю на шею и поднимают такой ужасный шум, что он, в изнеможении, сдается и на все изъявляет свое согласие.
Мужчины рождены для дел правления, а потому должны были получить несколько лишних капелек разума, необходимых для поддержания мужского достоинства; по этому случаю мужчина обратился ко мне за наставлением -– как, впрочем, он поступает всегда, -– и я тотчас же подала ему достойный совет: сочетаться браком с женщиной, скотинкой непонятливой и глупой, но зато забавной и милой, дабы она своей бестолковостью приправила и подсластила тоскливую важность мужского ума. Недаром Платон колебался, к какому разряду живых существ подобает отнести женщину, -– разумных или неразумных, сомнением своим желая указать, что глупость есть неотъемлемое свойство ее пола1. Если женщина даже захочет прослыть умной -– как она ни бейся, окажется вдвойне дурой, словно бык, которого, рассудку вопреки, ведут на ристалище, -– ибо всякий врожденный порок лишь усугубляется от попыток скрыть его под личиною добродетели. Правильно говорит греческая пословица: обезьяна всегда остается обезьяной, если даже облечется в пурпур; так и женщина вечно будет женщиной, иначе говоря -– дурой, какую бы маску она на себя ни нацепила. И все же я не считаю женщин настолько глупыми, чтобы обидеться на мои слова, ибо я сама женщина и имя мое -– Глупость. Ежели поразмыслить как следует, то ведь женщины обязаны мне тем, что они несравненно счастливее мужчин. Начнем с внешней красоты, которую они справедливо ставят превыше всего на свете и с помощью которой самих тиранов подчиняют своей тирании. А с другой стороны, откуда взялась отталкивающая и дикая внешность мужчин, их волосатая кожа, их дремучая борода, весь этот облик преждевременного обветшания, откуда все это, если не от порока мудрости?! Между тем, пухлые щеки, тонкий голос и нежная кожа женщин вечно подражают юности. Далее, к чему стремятся женщины в этой жизни, как не к тому, чтобы возможно больше нравиться мужчинам? Не этой ли цели служат все их наряды, притиранья, омовенья, дорогие безделушки, мази, благовония, раскрашенные лица, подведенные глаза, искусно увеличенные округлости? Чем привлекают они к себе мужчин, как не глупостью? Чего не позволяют им мужчины во имя сладострастия?! В глупости женщины -– высшее блаженство мужчины. Этому, конечно, не станет прекословить тот, кто вспомнит, какую чушь привыкли нести мужчины в любовных беседах и каких только дурачеств они не совершают, лишь бы заставить женщину уступить их вожделению. Теперь вы видите, из какого источника проистекает любовь -– первое и величайшее наслаждение в жизни.
Впрочем, многие мужчины, -– и прежде всего старики, более пьяницы, чем женолюбы, -– высшее блаженство полагают в попойках. Можно ли представить себе веселый пир, на котором отсутствуют женщины, об этом пусть судят другие, но совершенно несомненно, что без приправы Глупости нам ничто не мило. Это до такой степени справедливо, что во всех случаях, когда подлинная или притворная Глупость не потешает гостей, нарочно приглашают наемного шута или смешного блюдолиза, который забавными, или, говоря попросту, глупыми речами гонит прочь с попойки молчание и скуку. В самом деле, стоит ли обременять чрево всякой снедью, лакомствами и сластями, если при этом глаза, уши и дух наш не услаждаются смехом, играми и шутками? А для десертов Этого рода я -– незаменимая повариха. Кто установил все Застольные обряды -– избрание короля пира по жребию, здравицы, питье вкруговую, пение с миртовой ветвью в руках, пляски, пантомиму,-– не семь ли греческих мудрецов?1 Нет, не ими, а мною заведено все это для блага человеческого рода. Свойство этих обычаев таково, что чем больше в них глупости, тем полезнее они смертным, ибо если жизнь печальна, она не заслуживает даже названия жизни. А жизнь непременно будет Печальной, ежели не изгонять рожденную с нею вместе тоску подобного рода забавами.
Но, быть может, найдутся среди вас люди, которые пренебрегают такими усладами и находят радость лишь в общении с друзьями, полагая дружбу наилучшей среди всех вещей и до того необходимой, что ни воздух, ни огонь, ни вода не могут с нею сравниться. По их мнению, лишиться дружбы все равно что лишиться солнца. Дружба, наконец, столь глубоко достойна уважения, что сами философы, если только позволительна на них здесь ссылаться, называют ее в числе величайших благ. А ну как я докажу, что именно я являюсь и кормою и носом корабля, доставляющего вам это великое благо? И докажу Это не крокодилитами, не соритами, не рогатыми силлогизмами1 и не какими-нибудь еще диалектическими хитросплетениями, а попросту, как говорится, ткну пальцем. Потакать слабостям своих друзей, закрывать глаза на их недостатки, восхищаться их пороками, словно добродетелями, -– что может быть ближе к глупости? Когда влюбленный целует родимое пятнышко своей подруги, когда Бальбин восхищается бородавкой своей Агны2, когда отец говорит про косоглазого сына, будто у того плутоватые глазки, -– что это такое, как не чистейшей воды глупость? Да, конечно, трижды, четырежды глупость! -– но она одна
Соединяет друзей и дружбу хранит неизменно.
Я говорю о простых смертных, из коих ни один не рождается на свет без недостатков; у кого недостатков меньше, тот и лучше всех. Что же касается богоподобных Этих философов, то в их сердце вовсе не бывает дружбы; а если и бывает, то какая-то пасмурная, лишенная всякой приятности, распространяющаяся лишь на немногих, ибо большинство людей глупы и всякий дурачится на свой лад, а сближение возможно только с себе подобными. Если между этими суровыми мужами и зародилось взаимное благоволение, то оно не бывает прочным и длительным; да это и понятно: ведь они -– такие строгие, такие глазастые, на пороки друзей они зорки, "как орел или Змей Эпидаврский"3, а собственных пороков, словно котомки у себя за плечами, не видят. Такая уж у людей натура, что никто из них не бывает свободен от тяжких пороков. Прибавьте сюда разницу в летах и занятиях, промахи, ошибки, жизненные случайности и скажите: есть ли малейшая возможность для этих Аргусов4 вкушать сладость дружбы в течение хотя бы одного часа, ежели не придет к ним на помощь эвифия, как называют ее греки, а по-нашему глупость и легкомыслие? Да что там толковать! Сам Купидон, виновник и родитель всякого сближения между людьми, разве он не слеп, и разве не кажется ему безобразное прекрасным? То же бывает и с вами -– каждый доволен своим: старичок боготворит свою старушку, а мальчишка -– свою девчонку. Так происходит повсюду, и хоть над этим смеются, но именно смешные повадки людей делают жизнь приятной и связывают общество воедино.
Сказанное о дружбе еще с большим правом применимо и к браку, который есть не что иное, как союз между двумя людьми на всю жизнь. Боже бессмертный, сколько было бы повсеместно разводов или чего другого похуже, если б мужья и жены не скрашивали и не облегчали домашнюю жизнь при помощи лести, шуток, легкомыслия, заблуждения, притворства и прочих моих спутников! Да и много ли вообще заключалось бы браков, если б жених благоразумно осведомлялся, какими играми еще задолго до свадьбы забавлялась эта столь деликатная и стыдливая на вид барышня? И сколь недолговечными были бы уже заключенные браки, если б деяния жен не оставались скрытыми вследствие беспечности или бестолковости мужей! Все это -– заслуга Глупости, ее одну надо благодарить, если жена по-прежнему любезна мужу, муж любезен жене, если в доме царит мир и семейные связи не разрываются. Над рогоносцем смеются и какими только не честят его именами, когда он поцелуями осушает слезы прелюбодейки. Но насколько лучше так заблуждаться, нежели терзать себя ревностью, обращая жизнь свою в трагедию!
КОММЕНТАРИИ
Предисловие автора
1 Томас Мор (1478--1535)--известный английский гуманист и государственный деятель, с которым Эразм был дружен. Его перу принадлежит знаменитая "Золотая книга, столь же полезная, как забавная, о наилучшем устройстве государства и о новом острове Утопия" (1516).
2 Мория -– глупость (греч.).
3 Демокрит Абдерский (ок. 460-– он. 370 до н.э.) -– великий древнегреческий философ-материалист, основатель учения об атомах, как неизменных элементах материи. Древние называли Демокрита "смеющимся философом".
4 Лукиан (ок. 120--180 н.э.) -– знаменитый древнегреческий сатирик, автор многочисленных диалогов, памфлетов и сатирических рассказов, в которых зло осмеивал религиозные представления языческой мифологии и раннего христианства.
5 Батрахомиомахия (то есть "Война мышей и лягушек") -– древнегреческая поэма (V в. до н.э.), в которой борьба лягушек и мышей описана наподобие война троянцев с ахеянами, изображенной в "Илиаде". Во времена Эразма "Батрахомиомахия" приписывалась, по античной традиции, Гомеру.
6 Среди приписываемых знаменитому римскому поэту Публию Вергилию Марону (70--19 до н.э.) стихотворений есть две маленькие шуточные поэмы, на которые и намекает здесь Эразм.
7 Публий Овидий Назон (43 до н.э. -– 18 н.э.) -– один из крупнейших римских поэтов.
8 Исократ (436--338 до н.э.) -– знаменитый афинский оратор, автор многочисленных речей и декламации. В речи "Бусирид" он исправляет и дополняет софиста Поликрата, восхвалявшего легендарного египетского царя Бусирида, который приносил в жертву богам всех прибывавших в Египет чужеземцев.
9 Намек па рассуждения софиста Главка в диалоге Платона, "Государство" (II, 2).
10 Фаворин из Арелата (ныне Арль во Франции) -– греческий ритор и философ (II в. н.э.); Терснт -– ахейский воин, изображенный безобразным, дерзким и злым ("Илиада", II, 216--219).
!1 Синесий Киренский (370--413 н.э.) -– философ-неоплатоник александрийской школы; принял христианство и был митрополитом Киренского пятиградия (в Северной Африке). Среди произведений Синесия до нас дошло шутливое "Похвальное слово плеши".
12 Эразм имеет в виду "Похвальное слово мухе" Лукиана.
13 Луций Анней Стека (I в. н.э.) -– знаменитый римский философ-стоик. Эразм имеет в виду сатиру "Отыквление", написанную Сенекой на смерть императора Клавдия.
14 В одном из сочинений выдающегося греческого писателя-моралиста Плутарха (ок. 46--126 н.э.) выведен Грилл -– спутник Улисса (Одиссея), превращенный (как и его товарищи) волшебницей Цирцеей в свинью. Предпочитая оставаться в этом состоянии, Грилл убеждает Одиссея в преимуществах четвероногих над двуногими.
15 Апулей (род. ок. 124 н.э.) -– известный римский писатель. Его роман "Метаморфозы" ("Золотой Осел") по основной сюжетной схеме близок к приписываемой Лукиану повести "Лукий, или Осел". В обоих произведениях рассказывается о приключениях юноши, превратившегося в осла.
16 "Завещание поросенка" -– шуточное анонимное сочинение на латинском языке (III или IV в. н.э.).
17 Иероним (ок. 340--420 н.э.) из Далмации -– известный теолог, автор многих богословских сочинений; ему принадлежит латинский перевод Библии, так называемая "Вульгата". Эразм издал в 1516 году полное собрание сочинений св. Иеронима, снабдив их своими комментариями.
18 Филавтия -– Самолюбие (греч.). Ниже (гл. IX) упомянута в числе спутниц Глупости.
19 Децим Юний Ювенал (I--II вв. н.э.) -– знаменитый древнеримский поэт-сатирик, бичевавший римские нравы императорской эпохи.
20 Томас Мор начал свою деятельность как адвокат.
21 Дата, по-видимому, ошибочная (возможно, опечатка первого издания). "Похвальное слово Глупости" написано не раньше 1510 года, издано впервые в 1511 году.
Глава I
1 Непента -– упоминаемое в "0дисссе" растение, которое усиливало опьяняющее действие кипа.
2 Трофониева пещера -– оракул Зевса в Беотии. Обстановка, в которой давались предсказания, была настолько ужасна, что все побывавшие в пещере выходили из нее потрясенные.
Глава II
' Царь Фригии Мидас, присутствовавший при состязании Аполлона с Паном, предпочел простую свирель Пана кифаре Аполлона. В наказание оскорбленный бог наградил его ослиными ушами (греч. миф.}.
2 Имеется в виду течение в древнегреческой философии (V--IV вв. до н.э.), взгляды представителей которого (Горгия, Протагора, Продика, Гиппия и др.) были проникнуты скептицизмом, субъективизмом и релятивизмом. Они называли себя софистами (от греч. "софия"--мудрость) и обучали "мудрости", прежде всего -– умению аргументировать любой тезис. Сократ, Платон и Аристотель осуждали софистов, противопоставляя их учению объективные и общеобязательные нормы разума и морали. Со временем термином "софистика" стали обозначать "мнимую мудрость" (по определению Аристотеля).
3 Солон (ок. 63S -– ок. 559 до н.э.) -– законодатель древних Афин и один из древнейших аттических поэтов. Солона греки считали одним из величайших мудрецов.
Глава III
1Фаларид (VI в. до н.э.)--тиран Агригента (Сицилия), отличавшийся крайней жестокостью. Лукиан написал два "Слова" о Фалариде: первое произносят в защиту тирана его посланцы, обращаясь к жрецам Аполлона и народу дельфийскому, второе, ответное, -– один из дельфийцев,
Глава IV
1Стулътиция -– глупость (лат.).
Глава V
1 Фалес из Милета (ок. 624--547 до н.э.) -– родоначальник античной философии, впервые высказавший идею о единой материальной основе мира (считая такой основой воду). Один из так называемых "семи греческих мудрецов".
Глава VI
1Двуязычные -– то есть знающие греческий и латинский языки.
Глава VII
1Иапет -– титан, отец титанов Прометея, Эпиметея и Атланта.
2Плутос -– греческий бог богатства.
3Гесиод -– древнегреческий поэт VIII--VII вв. до н.э.; ему принадлежат две большие дидактические поэмы "Труды и дни" и "Теогония" ("Происхождение богов").
4 Так Гомер и Гесиод неоднократно называют Зевса (Юпитера).
5 Греческая мифология насчитывала 12 главных (верховных) богов и богинь.
6Неотета -– Юность (греч.).
7 Хромой кузнец -– Гефест, греческий бог огня и кузнечного ремесла.
6 В комедии великого древнегреческого комедиографа Аристофана (ок. 445--385 до н.э) "Богатство" бог богатства Плутос выведен в образе слепого старика.
Глава VIII
1 На острове Делосе, который носился до этого по морским волнам, родился бог Аполлон. Из морской пены возникла богиня Афродита (греч. миф.).
2 Намек на миф о рождении Зевса.
3Молий--растение, употреблявшееся древними как средство против колдовских чар. Панацея -– мифическая трава, исцеляющая все болезни.
4Адонис -– прекрасный юноша, любимец Афродиты; бил растерзан вепрем во время охоты, а затем превращен богиней в цветок (греч. миф.). Сады Адониса -– поговорка, обозначающая все непрочное, быстро преходящее, доставляющее лишь кратковременное удовольствие.
5Кронид -– сын Крона, то есть Зевс. Крон, зная, что он будет свергнут одним из сыновей, проглатывал всех своих детей, как только они рождались. Младшего сына, Зевсa., мать его Рея родила в пещере на острове Крите и, спрятав от отца, поручила заботам нимф, которые вскормили его молоком божественной козы Амалфеи (греч. миф.).
6 Метэ -– Опьянение (греч.).
7 Апедия -– Невоспитанность (греч.).
Глава IX
1Колакия -– Лесть (греч.).
2Лета--Забвение (греч.).'
3Мисопония -– Лень (греч.).
4Гедопэ -– Наслаждение (греч.).
5Анойя -– Безумие (греч.).
6Трифэ -– Чревоугодие (греч.).
7Комос -– Разгул (греч.).
8Негретос Гипнос -– Непробудный сон (греч.).
Глава XI
1Эгида -– щит Зевса, сделанный из кожи выкормившей его козы Амалфеи (греч. миф.).
2 Эразм говорит об этике стоицизма, философского учения, основанного древнегреческим философом Зеноном (IV--III вв. до н.э.) и получившего широкое распространение в Римской империи (Сенека, Эпиктет, Марк Аврелий и др.). Стоики проповедовали отказ от радостей жизни и подчинение всех человеческих страстей и чувств разуму.
3 Но мысли древнегреческого философа Пифагора (VI в. до н.э.), в основе всего сущего лежит число.
4 Тит Лукреций Кар (ок. 99--55 до н.э.)--знаменитый римский поэт и философ-материалист. Его поэма "О природе вещей" начинается гимном Венере:
"Рода Энеева мать, людей и бессмертных услада,
О благая Венера!"
(Перевод Ф. Петровского.)
Глава XII
1 Слова из трагедии великого древнегреческого трагика Софокла (ок. 497--40й до н.э.) "Аянт Биченосец" (554).
Глава XIII
1Метаморфоза -– превращение (греч.).
2 Эразм намекает на смену из комедии "Купец" (акт II, сц. 2) великого римского комедиографа Тита Макция Плавта (ок. 254--184 до н.э.).
3Нестор -– мудрый и красноречивый старец, старейший из ахейских царей, осаждавших Трою. Стремясь смягчить гнев спорящих Ахилла и Агамемнона Нестор
"...сладкоречивый восстал...
Речи из уст его вещих сладчайшие меда лилися".
("Илиада", I, 248--249; перевод Н. Гнедича.)
4 "Илиада", III, 152.
5 "Одиссея", XVII, 218.
Глава XIV
1Акарнания -– область на севере Греции; жители Акарнании занимались свиноводством.
2 Эразм намекает на голландскую пословицу: "Чем старше, тем глупее брабантец; чем старше, тем тупее голландец".
3Медея, Цирцея (Кирка)--могущественные волшебницы, героини многих древнегреческих мифов.
4 Глупость смешивает и путает несколько различных мифов.
5 Некоторые древнегреческие предания отождествляют лесбосского юношу Фаона, отвергшего любовь великой поэтессы Сафо (VI до н.э.), с Адонисом, любимцем Афродиты (Венеры), которому богиня даровала вечную юность.
Глава XV
1Вакх (Дионис) -– бог вина, сын Зевса и фиванской царевны Семелы; он родился недоношенным, поэтому Зевс зашил его к себе в бедро, и Дионис вторично родился из бедра своего отца (греч. миф.).
2 Лесной бог Пан, разгневавшись, насылал на людей "панический" ужас (греч. миф.).
3Горгона -– чудовище, взгляд которого обращал людей в камень. Герой Персей победил Горгону, и богиня Афина-Паллада прикрепила ее голову к своему щиту.
4Флора -– римская богиня цветов и весны. Празднества в ее честь сопровождались бурным весельем и разгулом.
5Эндимион -– прекрасный юноша, любимец богини Артемиды (римской Дианы). По другим мифам, Эндимиона любила богиня Луны, которая погрузила его в вечный сон.
6Мом -– греческий бог злословия.
7 Богиня Ата олицетворяла пагубное заблуждение. Зевс, разгневавшись однажды, сбросил Ату на землю и запретил ей возвращаться на Олимп.
8Приап-– римский бог плодородия, покровитель полей и садов, позднее -– бог сладострастия. Его изображения делались обычно из дерева.
9Силен -– воспитатель и постоянный спутник бога Диониса (греч. ;лиф.); кордак--разнузданный бурный танец в древне-аттической комедии.
10Полифем--свирепый одноглазый великан (циклоп), ослепленный Одиссеем.
11Ателланские фарсы -– древнеримские народные драматические представления часто непристойного содержания, обычно включавшие в себя пляски сатиров; названы так по месту возникновения (город Ателла в Кампании).
12 Гарпократ – древнеегипетское божество, олицетворявшее восход солнца; изображалось обычно держащим палец правой руки у рта, поэтому греки считали его богом молчания.
Глава XVI
1 В римской унции 480 гран.
Глава XVII
1 Глупость здесь искажает взгляды великого древнегреческого философа-идеалиста Платона (427--347 до н.э.), который, напротив, считал, что женщина наделена такими же умственными способностями, как и мужчина.
Глава XVIII
1Семь греческих мудрецов -– Питтак Митиленский, Солон Афинский, Клеобул Родосский, Периандр Коринфский, Хейлон Спартанский, Фалес Милетский и Биант Приенский, полулегендарные философы, законодатели и военачальники VII--VI вв. до н.э.
Глава XIX
1Крокодилиты, сориты, рогатые силлогизмы -– термины средневековой формальной логики, обозначающие виды умозаключений.
2Бальбин и Агна -– комические любовники, упоминаемые великим римским поэтом Квннтом Горацием Флакком (65-– 8 до н.э.) в одной из его сатир (I, 3).
3 Гораций, "Сатиры", I, 3, 27. Перевод М. Дмитриева.
4Аргус -– стоглазый великан, которому ревнивая Гера приказала стеречь возлюбленную Зевса Ио превращенную ею в корову.